ДАВАЙ ПОЖЕНИМСЯ

Из книги Евгения Дворянчикова «Колыбельная для зимы»

Был день, и день был солнечный, зимний, тихий и красивый. Воскресенье. И вот в такой день я торчал дома. Сам виноват, сам себя перехитрил. Дело вот как вышло-получилось. Я вчера только с Казахстана прибыл, обманутый тамошними неуловимыми волками. Звоню другу Валерке, тот зовет меня настойчиво, про следы рассказывает и зверя перевиденного.
– И в лесу есть, и в камыши заходят, приезжай, буду ждать. Приезжай обязательно. Приедешь?
-Приеду! – отвечаю я и начинаю собираться. Звонит Колька.
-Ну, ты чего? Ты давай не подводи. Я ведь не каждого тебе приглашаю. Секач не хилый, не маломерок какой, трофей. Да сам увидишь. Завтра в пять жду.
И Кольке отказать нельзя – другой раз не пригласит, и как быть? Будет рассчитывать на меня человек, может, даже кому-то откажет. Охотовед как-никак. Дилемма! Что делать? Думал я, думал, устал даже и решил до утра все оставить. Утром проснулся рано, а решения нет никакого. Как поступить? Снова Колька звонит, время встречи назначает.
– Да не могу я сегодня, Коль, мы с Лидой на день рожденья собрались. Неудобно отказаться. У подруги ее лучшей юбилей, – вру напропалую.
– Ну как знаешь, Другой раз не просись, а кабана мы с Серегой загрузим, – и трубку положил, обиделся. Как быть? Позвоню Валерке, извинюсь, поймет.
– Привет, Валер… Не получается у меня с охотой. Машина забарахлила, понимаешь. Заводится, обороты держит, а скорость включишь – сразу глохнет. Ну, как в прошлый год, помнишь?
Теперь вот сижу дома, маюсь шибко, в телевизор проклятый пялюсь и нервничаю. А там передача чудная, «Давай поженимся» называется. Я сам-то телевизоры редкий раз смотрю, и то про спорт или про охоту каналы ищу. Жене моей, Лиде, не нравится.
-Подключай в большой комнате еще один телевизор, который от дочери привезли, стоит уже три года без дела, мне твоя охота уже вот где! — требует она.
-А-а-а-а, моя охота тебе виновата стала! Ну, ты даешь, охота тебе не угодила. А вспомни-ка, милая, с чего жизнь наша с тобой начиналась, вспомни! На охоте и выжили, и дом первый купили, и шуба у тебя лисья у первой в городе была. Вспомни! И вообще, как ты всю эту муть смотришь? Ты же учитель, Лида! Твой интерес стал меня пугать. Ткни в любой канал – там убийства и кровь, бандиты и менты, менты и бандиты! Причем сразу и не понять, где кто. Если за полчаса в кино нет три убийства — фильм не удался. И каждый ведь выходной у тебя такой! – укоряю я жену, праведно негодуя, жестикулируя руками. Я нервничаю.
– Знаю я, чего ты хочешь! Смотаться бы тебе в поле сейчас, да сам себя ты перехитрил. Я все вчера слышала… Все твое вранье! Надо же! Люди позвали, а он выбирать стал, кочевряжиться. Вот всегда ты такой, двуликий всегда. Ее правота еще пуще меня заводит. Поругались.
А на экране своя жизнь, свои страсти. Там, в студии, три бабы пытают жениха, нового претендента в мужья, на предмет мужской состоятельности. Время у этих женщин мало, а им немедленно надо все скорее вызнать, распознать, оценить и, главное, не ошибиться, точно узнать, хорош ли сегодняшний жених. Бьются ведущие передачи в рьяном старании, раскачивают жениха в перекрестном допросе.
-И вот это тебе нравится? И вот в этом весь твой интерес? Учительница! – накручиваю я сам себя пуще прежнего, представляя, как Валерка заводит своих молодых, малоопытных собачек в камыш, как тянет чутьем по ветру рыжий его остроухий Лис, как присмирели на утоптанных местах стрелки. Ждут теперь первого голоса собачьего. А вдруг Лис испугается секачиного волненья и забоится и оставит крепь? Надо было к Валерке ехать.
Да, неуверенный я, как вон тот мужик в телевизоре. Передача глупая, и проект сам по себе немного вульгарный. А этих двоих сейчас сведут, и глядишь – будут еще как жить-поживать. Да, наверное, так и будет. Значит, толк и помощь от всей этой затеи все-таки есть?
-Тьфу ты! Вот сдался мне этот телевизор! Вот что бывает с человеком, когда он в такой день дома торчит. Валерка теперь, поди, подранка добирает. Крадется на собачий гомон. Боится, а сам идет. Шаг шагнет – слушает. Хоть бы вепрь собачек не подрал, да и самому не попало бы… Надо осторожнее. Еще шагнет – опять слушает. А стрелки на своих местах нервничают. Ну, когда же, когда? Каждому увидеть зверя не терпится, и выстрелить, и добыть хочется, и рассказать потом, когда все кончится. Так всегда бывает.
А в телевизоре мужика совсем замордовали. И как он туда попал, горемычный? Видать, напрочь приперло… – бормотал я, стараясь снова разогнаться в своем негодовании.
– Слушай, а ведь и мы с тобой разведены, дорогой мой. Вот уж с девяносто третьего живем в безбрачье. Помнишь? – тихо, с маленьким укором напоминает Лида.
– Ну как же, помню, конечно. У нас-то другой случай, нам тогда без развода никак нельзя было. Да-а-а-а. Было времечко! И вспомнилось мне все в одно мгновение: и годы те тревожные, и лихие начинанья, и радость освоения свалившихся свобод, финансовой безграничности, и кровь близких. Тогда мы были молодыми и развелись вынужденно, фиктивно, дабы уберечь нажитые в лихорадочной той жизни крохи. А много ли было у нас? У нас тогда была молодость и неизжитая любовь. А это много. У меня дух захватило от воспоминаний.
– Вот что значит бабы! – вслух проговорил я назло самому себе, гоня прочь ностальгические волны. – Ведь ты сама настаивала: «Давай разведемся, давай разведемся! У тебя, мол, жизнь такая нестабильно-опасная, мало ли чего. В крайнем случае, мы в разводе, а у тебя и конфисковывать нечего будет». — Помнишь? Возьми вон Щедрина почитай или Пришвина, а лучше носки мне свяжи шерстяные, а еще лучше пирожков с морковью и свеклой и курагой напеки. Забыл уже, когда такое было, – корил я снова свою Лиду, все больше сознавая свою неправоту.
Ну какая она бездельница? Она работает больше моего и даже по выходным еще уроки французского дает ученикам! А со мной сколько претерпела! Декабристка она у меня, а может, и того выше. И чего я завелся? Сам виноват. Ну да ладно. Вечером поеду секача караулить. Посижу на морозе – успокоюсь.
Вот и лес. Колька подвез к поляне на снегоходе, а сам в другое место укатил. Там, куда он уехал, у силосной кучки, тоже следов немало, но таких, как на моей приваде, точно нет, я, пожалуй, раньше таких больших и не видывал. Я разглядываю с удивленьем огромные для следа снежные ямы от кабаньей широкой поступи и стараюсь представить самого зверя. И главное, приходит, всякий раз с одной стороны. Выйдет на поляну, постоит немного и по накатанному следу прямо к кормушке. Наковырял там изрядно, натоптал. Хозяином тут себя чувствует. Да и кто такому поперек станет. Потому и кушает себе в одиночестве – всех разогнал. Определившись с ветерком, я себе местечко разгреб среди осинок и затаился на стульчике складном. Я больше люблю охоту ходовую, но иной раз и такая в радость, а сегодня особенно. Уж больно погода хороша – тихо и морозно, только иной раз слегка залопочут на деревцах оставшиеся с осени сухие осиновые листочки.
Тогда покажется, что вот он – кабан, торопится к ужину, насторожишься, вскинешься с ружьем, а переждешь, и снова все утихнет. Только собаки все тревожатся по обыкновению в деревне за рекой да сова планирует бесшумно над поляной. Как стемнело быстро и незаметно.
«Пойдет аккурат мимо меня. Вот тут я его и встречу на подходе. А чего ждать? Стрельну прямо на тропе, и все дела.
Подумаешь, великан. Видели мы таких!» Колька, когда высаживал, улыбался загадочно. Мол, «посмотрим, какой ты герой. Одно дело с вышки стрелять, а ты вот так попробуй». А чего мне пробовать? Тут деревьев на крайний случай полно, а посидели бы вы в камышах или голом речном русле на тропе. Вот там точно не всякий усидит. А тут чего не караулить. Темновато, конечно, сделалось, да у меня подсветка в прицеле работает. Навел перекрестье куда следует, и, считай, с трофеем будешь.
Собаки все не унимаются, но лают уже без особого надрыва, а больше по привычке, успокаивая засыпающую деревню соблюденным законом. Особенное время.
И вдруг сразу стал иным лес. А в моей душе охотника народились новые, не пережитые ранее чувства, усиленные прошлыми чувственными накоплениями, и сладкая тревога укутала и забрала своей завораживающей властью, целиком. Захотелось оглянуться, вернуться к предвечерней реальности, да только теперь за спиной все та же темная таинственность и исподволь предполагаемая опасность, придуманная мной и навеянная этой темнотой только что. Отовсюду шорохи и таинственные звуки. Там хрустнет, там затрещит, а в конце поляны, сразу за ее границами, появилось пятно темней самой ночи.
-Идет! – обожгла догадка, кинув меня в другую, ведомую только охотникам коротенькую жизнь, где все иначе, до конца необъяснимо и каждый раз неповторимо по-другому. Пальцы рук машинально, уже в который раз сдвигают, проверяют, ощупывают ответственные части моего оружия. Пьянящая волна азарта, замешанная на страхе, желании добыть и восторге, запеленала меня в одно мгновение.
-Идет! Идет! – застучала упруго моя кровь. Боюсь пошевелиться, боюсь спугнуть. Да просто боюсь! – Вот сейчас поравняется, тогда…. Ух ты! Вот это зверь! Да таких, вроде бы не бывает! Пусть пройдет немножко, а уж тогда…
-Хрум-хрум, хрум-хрум, — похрустывает в ночи смороженный снег под копытами вепря. – Гук! Гук! Гук! – бьется мое сердце этим звукам в такт. Глаза мои, научившись за годы таких бдений видеть в ночи, цепко высматривали каждую мелочь в размеренном кабаньем шаге и кажущемся спокойствии. А вдруг развернется мгновенно и ничего тогда не успеть – снесет вместе с осинками. Как пить дать – снесет! Вспомнилась Колькина ироничная улыбка на прощанье. – Ну, ладно, — думаю, – пусть к кормушке идет. Начнет ужинать, бдительность растратит, и уже тогда… Мой расчет только на один выстрел. Такое уж у меня оружие. Если чего, второго шанса у меня не будет. А кабан тем временем все в том же спокойствии прошагал к развороченной подкормке, растянувшейся темной кляксой на снегу, потоптался немного и стал сосредоточенно и аппетитно чавкать. А меня только-только отпустила та самая волна, я вздохнул, и сразу легкий озноб завладел моим телом. Всяких зверей взрастил за свою лесную жизненную историю Белый Гай, но таких монстров, пожалуй, и сам лес раньше не видывал. Смотрел я на него в оптику и глазам не верил: «Вот это рыло! А какая холка! Носорог! Такого выстрелом не свалишь. Ведь точно, как ни старайся, не прицелишься, а значит, обязательно обранишь, и что? Уйдет в лес, и все, считай, сгубил зверя. Ночью за таким просто так не побежишь, не затропишь. Надо подумать крепко, время есть». И тут позади меня — щелк, щелк. Как два выстрела в ночи. Я чуть со стульчика не упал – так напугали меня эти звуки! Секач как ухнет, как кинется в мою сторону. Пролетел снарядом вздыбленным сколько-то и встал, втягивая по – паровозному ночную морозную темь. Едва уловил его в прицел снова. Вот он! Хвост торчком, загривок дыбом. Ужас!
Косуля, виновница тревоги, поспешила уйти поскорее подальше от кабаньего негодования. А тут, наверное, пар моего дыхания доплыл до секача, и тогда он совсем впал в безумную ярость. Перекрестье прицела подрыгивалось на кабаньем плече, а в голове нет решения и отчетливого приказа к действию.
-Ушел бы он поздорову, да и все дела, – мечтал уже я, не на шутку встревоженный событиями. Но кабан, безраздельный властелин этого леса, и не думал о бегстве. Он, поди, и днем, случись такое, разогнал бы с удовольствием всю нашу бригаду вместе с собаками, а теперь и подавно. Даже в слабом лунном свете хорошо было видно, как собрана в один сокрушающий рывок вся его всклокоченная фигура. Страшно рыкнув, зверь было припустился к моему укрытию, и, когда я уже начал тянуть пальцем скобу оружия, смирившись с тем, что будет, кабан вдруг развернулся и таким же бешеным галопом вернулся к корму…
-Что это? Почему отступил? И как мне быть? – лихорадочно искал я ответа, а сам все старался держать секача в перекрестье прицела. – Вот что значит, осознанная сила! Другой зверь давно бы уже удрал на дальний край леса. А этот стоит, опустив рыло к корму, да только не ест, а все наблюдает за мной и копит в себе злобу для другой атаки. Вон как загривок взъерошил, сделавшись сразу еще больше и страшнее.
-Может, поговорить с ним? Должен же он бояться человека! А что? Услышит в моем голосе нотки успокаивающие и уберется благополучно. А может, закричать страшно? Я умею. Уже было — когда в овраге одном прошлой осенью вот так же секач начал катать молодого охотника, только криком и отогнали кабана, и спасли паренька. Я тогда сам своего ора истошного испугался. Орать-то я умею. Если опять кинется – закричу, а уж коли не поможет — выстрелю, — решил я и немножко, самую малость, успокоился. – Интересно.. . Как там все закончилось? Отдали бедолаге невесту или так, с передачи спровадили? Да я бы на его месте сам бы, без сводниц, нашептал бы ей всякого, да и увез без лишней канители. Ведь видно было — понравились друг дружке. Хороших людей видать сразу. А этим просто сразу не повезло в прошлом с женами-мужьями, отчаялись и кинулись помощь искать. Теперь у них наладится дело. Семья будет.
-Тьфу-ты! Вот прицепилась мне эта передача для идиотов, – чертыхнулся я, мечтая опустить затекшие от напряжения руки с оружием.
-Уйди, сволочь! – заорал я во все горло, видя, как страшным, темным катком в снежном вихре опять на меня надвигается клыкастая беда. -А-а-а-а-а! – кричал я все истошнее. До хрипа, до шевеления волос под шапкой. И кабан снова удалился и снова вздыбился, опустив морду к снегу.
-Надо стрелять, третьего раза я не вынесу, да и ближе подскочил на этот раз кабаняка, – рассуждал я, принимая решение. – Ну, носорог, заполучи скандал! – прошептали мои губы, а может, и не прошептали, а мне показалось, и я так просто подумал, когда светящаяся точка оптики стала шарить по тому краю у кормового пятна.
– Батюшки мои! А где же ты? – недоумевал я, не находя монстра на своем месте. – Испугался? Ну, вот и ладненько. Пусть живет. От такого вепря и кабанятки в нашем лесу крепкими будут получаться. Пусть на племя остается. Пусть живет в нашем Белом Гае и пусть размножается, – примерно так думал я, облегченно вздыхая. Мне осталось только размять ноги-руки да в обратный путь пуститься.
– У-У-У-У-У! У-У-У-У! – закричал прямо надо мной филин. Я его и с вечера слышал, но тогда он укал далеко, на краю леса. А теперь выпугал до обморока. Наверное, с кабаном заодно! Глянул я в небо, а там пол – луны в морозном нимбе и звезды такие яркие! И в этой неисчислимой дали и яркости я сразу потерялся, разлетелся на атомы в вечность, утратив беспокойные мысли. И тогда меня осенило, и я понял что-то очень значительное, важное, непреложное – все меняется, все условно. А я вернусь домой, в тепло, к своим книгам и собакам, к ружьям и к моей Лиде. Скажу тогда ей прямо у порога: «Лида, слушай! А давай с тобой снова поженимся! Давай?»

Печатается с сокращениями