Печатается в сокращении.
Теперь-то я точно знаю, где ночуют здешние метели. Вот уже неделю нет просвета, дуют и метут, меняя направление по шесть раз в день. Отойди от зимовья хоть на сотню шагов, крутнись пару раз – и все, потеряешься, забудешь сразу, где жилье. Такое чувство, что не будет этому конца-края. Словно в отместку за мои прошлые охотничьи радости, налетела, навалилась непогодь, швыряя снежные комья в лицо и за воротник, не выпуская из объятий ни на миг. Лежим все время у печки, ничего не хочется. Надоели карты, нарды и переговорили обо всем на свете, а вьюга бьется в окна нашего дома, то заголосит голодной волчицей, а то зашумит мелкой дробью по стеклу. Такая силища, не по себе сделается, когда проснешься среди ночи. Утихает перед самым рассветом всего на часок, не больше. Тогда бежим с ружьями к кустам джингила, что неподалеку. От них только верхушки торчат, остальное – под снежными буграми. Подкатишь к такому, похлопаешь лыжей и ждешь, вот-вот косой вылетит. Тут, главное, подойти надо верно, не совсем близко и с нужной стороны. А то вчера было – наехал вплотную, стучал, кричал, и ничего, а только к другой снежной нахлобучке повернул, глядь, а заяц переждал мою осаду и утек целехоньким.
Сегодня все повторилось. Мы с Толгатом хлопаем лыжами о спрессованный снег, и вот, словно тетерев из лунки, вылетает косой, резко набирая скорость. Нелегко стрелять вблизи, всякий знает, а выжидать нет сил. Мажем оба, ругаемся и, без уговора, спешим к другому заячьему схрону. Дробь у нас крупная, не осыпает зверька, в том причина промахов. Хочется зайчатины с капустой. Капусты навалом, а зайца никак не заполюем. Только на пятой кучке подняли другого зверька, и так ловко Толгат его взял, любо посмотреть. Отпустил в меру и добыл одним выстрелом.
Заяц невелик, но нам в самый раз на четверых. Пробегут минуты, и только успеем до землянки дотянуть, как потянет понизуха. Тут неподалеку, всего-то в каких-нибудь пяти-семи верстах, камыши и куга. Там есть все, ну почти все. Охотник может онеметь только от одних кабаньих и волчьих набродов. А еще косули и зайцы, куропатки и лисы. А главное, конкурентов никого. Месяц броди, и никого не встретишь. Ну что может быть лучше? Но, видно, не нам это счастье на сей раз.
Я даже стал замечать, что у каждой метели свое лицо и свой особенный стиль и даже характер. Вот вчера ударяла яростно, даже раздраженно, вкладываясь в каждый удар с устрашающей ожесточенностью, стараясь оторвать все ветровые доски с нашего жилья. Сегодня же ревет ровно, без истерик, нисколько не ослабевая, заглядывая во все щели и уголки, и нет от нее никакого спасенья. Мало того, к вечеру повернет обратно и с той же мощью проследует в свою опочивальню, на равнину между двух лиманов. Там и живут все местные метели, укладываясь друг на друга для отдыха. Сегодня особенно тоскливо пела метель ночную колыбельную местной зиме. Протяжно так, и даже завораживающе ласково. Я проснулся в легкой тревоге, послушал-послушал и уснул.
Разбудил Зариф, пастух, прибившийся к зимовью года три назад. Принялся что-то рассказывать на кухне, да так громко и возбужденно, с несвойственной ему горячностью. Что-то, видать, произошло – и сна как не бывало. Теперь уже для меня, отдельно, повествует он свой рассказ, нисколько не умеряя пыл.
Вот и наплакала нам хлопот ночная вьюга. Снега намело под крышу, и волки разобрали камышовые маты в овчарне. Учинили резню небывалую. Зариф ворота откопал поутру, а оттуда четыре зверя – да в степь! Бедняга так напугался, что и дверей не прикрыл, домой побежал. У меня сердце зашлось от таких вестей. Жалко Толгатовых овец, да уж больно по нраву вся эта волчья тема. Смотрю, а сам хозяин тоже особенно не убивается, он такой же, и мыслим мы одинаково. Вот бы метель ушла!
Волк – зверь серьезный. Нет ему равных в природе, да больно уж, без меры, кровожаден. Навалили баранов по всей кошаре. Некоторые ещё живые. Зариф бегает, торопится прирезать. Остальных вспороли и на улицу, к задним воротам. И на этот раз звери ввергли нас в изумление сообразительностью. Порезвились вволю, а назад дороги им нет. До дыры в крыше высоко, под ворота не прокопали. Пометались, пометались, да и стащили несколько барашек к прорехе, лестницу городить начали.

1

Кинулись мы к следам на улицу, благо затишье не кончилось, и обалдели. Двое волков сумели все же выскочить ночью через дыру и долго топтались неподалеку, поджидая остальных. Теперь лежат, далеко не пойдут. Пройдет ночь, другая, и снова потянет их к зимовью, на легкий ужин. Толгату одни убытки. Он хмурится, и я хмурюсь. Стараюсь изо всех сил не выдать восторга от волчьего набега. Говорю мало и тихо, дабы ненароком хозяина не обидеть.
Настал черед восхищениям. Гадаем, как могли двое матерых выскочить в прореху. Ведь даже человеку туда не сразу забраться. Зариф крутит головой и восторженно цокает языком. Он хоть и не охотник, но, за свою пастушескую практику тоже повидал всякого. Я еще строю на лице маленькую скорбь, на всякий случай, а Толгат уже стал таскать к задним воротам сено для сидки. Ух, как здорово все вышло! Размотали тюк, две лежанки оборудовали. В такой теплыни всю ночь сиди и даже подремать можно.
Сидим вдвоем, ждем. От овец тепло, и от сена тепло. У меня на шапке фонарик маленький, на всякий случай. Толгат то и дело прикладывается ружьем к створной щели. На белом снегу темнеют запорошенные тушки. У моего друга полная уверенность в успехе.
Вдруг позади шарахнулись овцы и замерли тут же, как от ложной тревоги. Нас словно подкинуло катапультой. Осветил: ничего подозрительного. Сотни глаз блестят в электрическом свете, и сразу не разобрать, есть ли тут зверь. Оглядываем потолок. Вот она – причина суматохи. Из маленькой прорехи порошила метель тонкой струйкой. Волки пришли!!! Кинулись мы к воротам, своему посту, а там только снежная кутерьма и замять. Украли нашу приваду, утащили ягненка, почти на глазах! Наглость неописуемая. Глядим друг на друга осуждающе. Ну, зачем оба поперлись к овцам! Погоревали молча и в другие ворота – домой. Пусть жрут, приваживаются, мы тоже покумекаем, что и как.
Следы ведут нас вдоль зарослей по старым плантациям, от которых только бороздки остались да трава высоченная. Первая наша вылазка. Как бело вокруг, глаза слезятся от такой чистоты. Вот-вот снежок просыплется на притихшую равнину. И без него следы как нарисованные. Даже эти четкие оттиски уже начало неповторимого повествования. Ведь где-то кружат неподалеку, а может быть, уже лежат сытые звери, в которых я просто влюблен и, несмотря на всю их жестокость, обожаю до ненормальности. Толгат идет рядом, и мне кажется, шепчет чего-то. Может, стихи сочиняет, а может, про себя поет. Выносливости необычайной и не скулит никогда.
Сдается мне, что нет ему износа и, даже несмотря на совсем не атлетический вид, крепче меня намного. Дано же человеку! Шагает и шагает, и поет в придачу. Мало таких людей. Про собственные убытки и не вспоминает. Он охотник настоящий, даже завидно немного. Стая хорошая, сильная. Только прибылых – шестеро. Волчица, видно, в самой силе, если столько сберегла. Четыре переярка и, собственно, сами матерые. Команда еще та. В разбежке двенадцать следовых строк – огромная стая. Будоражат нашу кровь всякими невероятными предположениями и сюжетами эти нарыски и гонят нас вперед.
Собаки – их сегодня три – сами переживают все те же чувства. Не торопятся убегать далеко, хотя запахи манят и норовят сбить с толку. Им далеко нельзя. Там, впереди, без хозяина смерть лютая. Бегут сосредоточенно, готовятся к схватке по – серьезному. Настраиваются, ровно гладиаторы перед боем. Наши собаки тоже непросты, как может показаться. У каждой своя особенность. Вот взять Кару. Проста на вид и неказиста, а качеств отменных. Что в норе мастер, что в камышах по кабану специалист, но есть слабина – далеко за зверем не пойдет. Тунгус – совсем иная псина. Этот – стопроцентный холерик. Весь извертится, сто раз все избегает и потом мчится по следу, словно гончая, и обязательно настигнет, и голос отдаст, но в одиночку не остановит зверя, а будет гнать дальше и дальше. Он еще молод, научится. А самый старший – Барс. Кобель степенный, тяжелый и очень основательный. Этот в камышах от кабана не побежит и волка не забоится. Сколько было – зверь раненый стережет на тропе в дебрях камышовых, страшно идти. Барс далеко не пойдет, всегда покажет, где опасно.
Рядом совсем показались камыши. Там, дальше, их все больше и больше, и где-то среди камышовых островков улеглась вся стая на отдых. Главное – определить все пути отхода стаи. Пока еще не поздно, спешим занять проходные места, благо, они давно известны. В этих зарослях нет больших сплошных крепей, и потому караулить зверя удобно как нигде. Я забрался на заснеженный берег, окаймляющий, по неправильному кругу, всю низину. Берегом, собственно, и назвать нельзя, но линия такая есть, и она выступает отдельными буграми по всему периметру. Толгат исчез за камышовыми колками, у него свои принципы и правила в таких охотах. Теперь вытоптал себе пятак, прямо в массиве рядом с тропой, и будет стоять до последнего.
Где-то залаяла Кара. Вот она, охота! Сорвано с плеча ружье, перевзведены курки, хоть бы тронулись звери в нужном направлении. Стою, не шевелясь, боюсь головой покрутить лишний раз. Этот зверь мгновенно все просчитает.
Хлопнул одиночный выстрел толгатова ружья. Маленькая зависть, вперемешку с радостью за друга, искрой проскочила по мне, и я еще пуще уверился в сегодняшнем успехе. Пару раз тявкнула Кара и смолкла. Тут же неугомонный Тунгус выгнал по косульему снегу прибылого волчка. Я даже опешил поначалу. Бегут два Тунгуса, ну вылитые близнецы. Роста одного и цвета. Даже опушены одинаково. Только у переднего Тунгуса хвост поленом и оскал нешуточный. Мелкая картечь повалила зверя на снег. Мой кобелек лизнул ему кровавую рану и назад, за желтые камышовые клочки. Как там у Толгата?
Теперь матерые нас с достоверностью определили и бегут назад, уводя потомство прочь. Надежда на собачек, вдруг остановят молодого? И как угадал! Залаяли злобно, с визгом. Затем началась такая свара, потом прошибло от возбуждения. Бегу что есть сил к тому месту. Завизжала побитая собака, заскулила по – щенячьи, жалуясь на боль. Маленькая перемолчка, и тут же битва загорелась по- новому. Скорее бы уж добежать, не то и ружья не помогут, побьют собачек серые.
Смотрю, а на кровавом снегу идет смертельная кутерьма. Я и не заметил, как подбежал мой дружок, вытирая пот с лица вязаною шапкой. Еще мгновение, и все закончилось. Собаки вдруг разом отошли от растянутого зверя, словно сожалея о собственной ярости, стали зализывать буднично кровавые порезы. А крупный переярок лежал некрасивым, потрепанным мешком, и его шикарная шуба, пропитанная липкой кровью, тускнела на глазах, теряя жизненные искорки на концах ворсинок. Стало грустно и немного жаль зверя. Не суетились собаки, чувствуя то же самое, молчал мой друг, переживая каждый по-своему эту охоту.
Полетели дни, не остановить. Вчера проезжали утром мимо одной зимовки – следов волчьих уйма вдоль заснеженных дорог. Вечером возвращаемся тем же путем – жеребенок порванный, прямо на нашем следу. Видно, совсем недавно пировала стая. Хозяева и не видели, и не слышали, разводят руками в горестном изумлении. Три собаки на подворье, и ни одна даже не заскулила. Стали следы считать. Тут рядом не разобраться, а за каналом волки выстроились в походный порядок и пошли не спеша, нешироким фронтом, искать развлечения на ночь. Старые знакомые! Десять голов как один в целости и сохранности. Только теперь пошли следы совсем в другом направлении.
Первую ночь жеребенка караулил Толгат. Безуспешно прошло время, и к утру звери так и не пришли. Вторую ночь уже я сидел в овчинном тулупе на деревянной скамеечке.
Звери появились за полночь. Вначале замелькали неясные силуэты у самого зимовья. Я даже не поверил своим глазам, думал, собаки мельтешат. Еще, чего доброго, к приваде припрутся да меня облаивать начнут. Но силуэты вдруг стали множиться, как по волшебству, и уже в следующий миг вся стая стеклась под канал. Просящий визг прибылых и грозное урчание матерых ввергли меня в ночную реальность. Так близко все происходило, казалось, что еще мгновение, и мой дух ошарашит внезапностью всю стаю, и тогда больше никогда волчица не приведет потомство в эти края.
Вдруг на подворье заскулила собака, и тут же на гребне возникла настороженная волчья фигура. Видно, одна из собак совсем обезумела от ужаса и запросилась в дом, не иначе. Как все знакомо. Пожалуй, потеряешь рассудок от таких гостей. Прекратился жадный хруст и хряпанье, стая выжидает.
«Сейчас или никогда», – решил я для себя, и огненная дуга разорвала зимнюю ночь, ослепив меня на мгновение. Гулко колотилось сердце, мелко подрагивали враз вспотевшие руки. Еще ничего не было видно, но великая радость охватила весь мой продрогший организм. С вытянутым вперед ружьем я продвинулся к еле заметной на общем фоне полоске. Уж слишком узка эта полоска для такого могучего зверя. Но где-то в подсознании я ликовал и праздновал свою победу. Честную и заработанную победу.
Вот он, мой волчок! Только прикоснулся к зверю, и понял, что добыл матерого кобеля. Под рукой чувствовались стальные мышцы невероятно сильного волка. Грубая, длинная ость на загривке набилась снегом от резкого падения. Снег таял в моих горячих ладонях, а в моем сердце народилась жалость и маленькая горечь. Потом я понес его к машине, то и дело останавливаясь для отдыха. Все время мне хотелось оглянуться. Казалось или нет, но чувствовал я спиной прощальный взгляд неутешной волчицы, остановившей на мгновение быстрый бег стаи.
И, словно в напоминание о содеянном грехе, полетела в ночь жуткая поминальная песня. Похолодела спина от силы волчьего горя, растворенного в звуках. Словно клянясь на верность матери, заныли переярки и затявкали прибылые. Зашевелились волосы под шапкой, так близко были эти голоса. Хотелось оставить ношу и бежать скорее в кабину холодной машины. Такая навалилась тоска, впору самому завыть. Я даже остановился от такой идеи. Но волчья песня оборвалась, и стало вдруг легко и не страшно.
Ушла стая из тревожных мест и, может быть, только весной наследит старая мать волчица у привычных берегов, утешенная любовью к новому, дорогому для нее потомству.

Евгений Дворянчиков