Беседы о нравственности с настоятелем Свято –

Воскресенского храма отцом Иннокентием

В Библии говорится: «И сотворил Бог человека по образу Своему». Образ Божий находится в самой природе души человеческой, поэтому какое бы мировоззрение человек ни исповедовал – будь он атеист или рационалист – он неизменно имеет образ Божий. Но подобие Божие имеют только редкие подвижники благочестия, всю жизнь посвятившие на борьбу с грехом. Подобие Божие — в совершенстве духовных сил человека.

Но что значит иметь образ Божий? Значит, что через человека, природу его души можно познать о тайне бытия Самого Триипостасного Бога. Великую тайну, которую открыл нам Бог о Себе, тайну Святой Троицы, наш слабый ум вместить не может. Нечто похожее на Троицу мы можем видеть в солнце. Оно имеет форму шара, свет и теплоту, но в то же время это не три солнца, а одно. Нечто похожее на Троицу мы можем видеть и в уме человека. Ум рождает мысли, а каждая мысль имеет в себе определенный дух. Например, мы говорим в духе любви к ближнему или в духе злобы и вражды. Слово неотделимо от ума и есть как бы подобие Бога Сына, ум есть подобие Бога Отца, и дух человека, исходящий от ума и выражающийся в слове, есть подобие Духа Святаго. В духе — средоточие образа Божия, духовного самосознания человека. Человек, как особое творение Божие, имеет особое назначение от Бога: По отношению к Богу — в том, чтобы человек пребывал верным завету с Богом, жил для Бога и в нравственном единении с Ним. По отношению человека к самому себе назначение его состояло в том, чтобы он, как созданный по образу Божию с нравственными силами, старался постоянно развивать и усовершенствовать их. По отношению к окружающей природе Бог поставил человека ЦАРЕМ, да владычествует как сын и наследник в дому Небесного Отца.

Результат безнравственной жизни — страдание и смерть. Вспомним сон Мити у Ф. М. Достоевского, когда тот в душе согласился на грех, на зло, мысленно пожелал смерти своему отцу. Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не к месту и не ко времени. Что он будто бы где-то едет в степи, там, где служил давно, еще прежде, и везет его в слякоть на телеге, на паре мужик. Только холодно будто бы Мите в начале ноября, и снег валит крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю, тотчас тает… И вот недалеко селение, виднеются избы черные-пречерные, а половина изб погорела, торчат только одни обгорелые бревна. А при выезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, все худые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек. И плачет, плачет дитя и ручки протягивает, голенькие, с кулачками, от холоду какие-то сизые.

– Что они плачут? Чего они плачут? — спрашивает, пролетая мимо них, Митя. Мите объясняют: “Дите плачет… иззябло дите, промерзла одежонка, вот и не греет… бедные, погорелые, хлебушка нету, на погорелое место просят”. Но Митя все никак не может понять: “почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дите, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются… почему не кормят дитя?” Он чувствует, что должен в первую очередь спросить это с себя, а не с кого-либо иного, он сам повинен в том, что бедно дите, потому что он совершил что-то ужасное. И поняв это во сне, он чувствует, как поднимается в сердце небывалое умиление, чувствует, что “плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дите…” И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!