Сорок пять лет я уже на охотничьей дорожке. Сорок пять! Мелькают дни, памятные даты, юбилеи, летит неуправляемое время. Тут я как – то раздумался о жизни своей… Не то чтобы там итоги какие-то подводить стал или еще чего.. Совсем не для этого. Просто сидел в лесу на пеньке, кругом снег, зима, мороз, ночь. Луна в морозном ободке усердно убаюкивала тихие равнины, обливая видимые пределы мягкой желтой палитрой, уряжая поляны Рождественским брильянтовым свечением. Это чистое снежное мерцание бередило сознанье нездешней силой нераспознанной красоты и торжественности. Моя крохотная сопричастность к таинству праздника кружила голову, управляя неподвластными теперь мне мыслями. И даже треск размороженной древесной плоти, схожий с ружейным выстрелом, никак не нарушал общего покоя ночи. Я отчетливо ощущал, как растворенная всем этим величием моя суть и воля жили себе отдельно, растекаясь по заснеженным кустарникам и былинкам. И тогда моя вера в вечное чудо росла, крепла и ширилась, переполняя границы разума, круша земные законы неоспоримой очевидностью правды. Зима. Мои остуженные думы поверхностно скользили по жизненным вехам, не обременяя память особой назойливостью мелких воспоминаний. Смотрел я неотрывно на снег и тени, завороженный силой ночи, и виделись мне картины прожитого прошлого, переплетаясь по времени. То из детства мне виденье, то из зрелых лет, и все так ясно, чувственно. Вот среди зимы гоним мы с дружками табун лошадей к прорубям на речке. Снег, утрамбованный копытами животных, блестит и смачно похрустывает. Наши лошади, застоявшиеся в зимнем бездействии, скачут, рвут удила, желая вольного, дикого бега. Страшно хочется отпустить поводья, повернуть в степь, прижаться к конской шее и будь, что будет. Но до поры сдерживаемся. И гарцуют под нами кони в дикой пляске, вращая глазными яблоками, раздувая ноздри. Ушел с водопоя табун, торопясь к конюшне, к сену и зерну. А мы все, выстроившись в линию, бросаем своих лошадей в бешеный, безудержный галоп. Мчатся зрелые, вскормленные степной волей скакуны, холодит спину волна восторга , страха и удали, и от всего этого закричишь против воли, выплескивая в вечереющее небо дикие звуки. Так , наверное, когда-то кричали лихие рубаки, мчась на вражью конную вереницу, где смерть и слава были рядом, вынужденно в одном строю. Так же, может быть, кричат одинокие охотники в тайге, пронзая в отчаянном беспамятстве шалого медведя самодельным кинжалом. И русские летчики в последней войне, скорее всего, все так же кричали на таране в отрешенности, прощаясь и забывая на миг о любви и земной суете. А то вдруг вспомнится деревенское лето, жара, тихая речка и ласточки на проводах. Покорно-ласковые клены с обвисшими от духоты листьями и цветы в палисадниках. Июльская лень и тишина.
Но скоро, как только солнце укатится к горизонту, чуть колыхнется воздух прохладой, проснутся деревья и цветы, зарябит речка и запахнет в воздухе возвращающимся дойным стадом. Загремят подойники, заскрипят калитки, и далекие разговоры на околицах будут милее праздничной музыки. А еще вспоминаются наши походы в осень с кострами, печеной картошкой, утиные переклички на речке и ожидание зимы. Чудятся мне часто наши, ивановские, зайцы. Спешишь себе, бывало, на лыжах по руслу речному, а они вываливаются из-под заснеженных берегов, где утрамбованный ветрами и поземкой снег и тальники – дом родной для такого зверья. А впереди, за речным изгибом, может встретиться лисица, а еще дальше обязательно увидишь волчьи следы. Какое счастье – идти смотреть , чтобы запомнить и полюбить и пронести память через всю жизнь. Теперь вот сижу и листаю странички жизненной истории, и нет ничего слаще вытаскивать из запасников своей памяти отрадные картины. Тут еще мне подумалось: отчего так тянет человека дорога? Ну, поездки всякие, путешествия, походы. Может, и не всех, но многих. Меня – особенно. Может, в моей венозной крови кочевой вирусной добавки больше, чем у других? Как только зрелое лето запахнет яблочно-медовым августом, во мне нарождается и начинает тревожить маленькая дробинка беспокойства. Чувство это неясного свойства и неопределенной природы. Вдруг, ни с чего, начинает одолевать томленье, бессонница и легкое раздраженье. Все не по мне. Не такие сварила жена моя щи, не так постригла парикмахер, и от дочки внука все нету. Тут еще собаки все лето душу выматывают, тоскуя по свободе в вольерных ограниченностях. Смотрят так жалостливо, просительно… Выпусти нас, добрый хозяин… Ну, хоть на полденька выпусти… Отвези к озеру, где травка в воде, уточек послушать, лысух погонять. Хотя дело не в собаках. Просит душа дороги. Очень хочется движенья и даже если путь уже не раз изведан и хожен. Все равно. Всякий раз, как в первый. Так и думаешь, и мечтаешь, и загадываешь: А какой дорогой мне поехать на Кушум? Через Красный Маяк или через Калмакшабан? Начнешь вспоминать и сравнивать и ту, и другую . Многое вспомнится. На одной уж больно лиманов много. Вдруг дождь-непогода, то и не проехать даже на Ниве. Зато сколько следов увидишь, а то и самих зверей и птиц. Там такая глушь, там такая отрада в пустынном унынии! А на другом пути будет чуть веселее. Там дорога тоже вьется себе по степи, нанизывая в ожерелье редкое жилье и степные озера. Разве плохо посидеть за чаем, послушать неспешную философию вдумчивых скотоводов, оглянуться себе в прошлое. И на этом пути тоже хорошо. И не сразу выбрать. Ведь хочется всего сразу. Главное-смена мыслей, места, окружения. Другие, привыкшие к постоянству, и думать не хотят ни о чем подобном. Ужились, приросли к месту, не желают перемен. И на месте есть еще чему удивляться. Хочешь – бизнес расширяй, а не то – книжки читай да сиди себе в интернете. Мне дорога дороже. Вся моя жизнь в пути, а когда вынужден томиться в ограниченном однообразии – моя память и фантазии, протестуя, уводят то и дело в отрадные повторения былых странствий. Сама мысль о предстоящем путешествии уже начало новой повести. Мне все интересно, все нужно. Все укладываю бережно в свою память. А потом, среди летнего зноя, или вот как теперь, среди зимы, обласканному лунной вечностью, все осмыслить, еще раз пережить и обрадоваться блеснувшему золотинкой кусочку отмытой истины. Тут еще эта вся возня с Украиной. Вот нажили себе забот. Совсем замордовали Россию. Окружили мою страну договорной отчужденностью и всякими санкциями и норовят плюнуть в ее бледное лицо. Все уже было. Та еще тема. И почему столько ненависти открытой и злорадства? Не любят в Европе величия Российского, не растерянного в веках. Очень не по нраву гордость славянская да крепость в кулаках. Вот бы еще нам единства былого да любви к отчизне прежней, душевной. Многое подрастеряно, утрачено. Опять же стараниями недоброжелателей наших. Заметались в сомнениях обремененные ученостью людишки. Кинулись спасать интеллект за рубежи, добывая себе жирные обеды предательством. Но и в благополучии не нашли себе покоя. Некоторые опомнились и воротились с вежливыми лицами. А Россия все простила и пуще того – возвеличила.
Да, непросто тут выживать и биться головой о хамство, непросто. Все сомнения от плохого образования. Забыла молодежь, не помнит подлинности и начала российского величия. И не знают, как по крохам добывали нам наши предки географическую беспредельность и славу. Боятся только сильного и справедливо – жестокого. Жестокого к недругам. А у большой России – доброе лицо. Мечутся в бессильном припадке немцы, продажные поляки и хохлы, науськивают французов и ляхов, машут призывно чопорным англичанам, в угоду янкам: айда Россию унижать, глумиться. Авось, получится на сей раз разодрать ее на части. Не оделил самих Господь богатствами подземельными. Живут от века в вынужденной экономности и строгости, хоть и сыто, да без душевного размаха. А хочется русской широты и расточительства. А еще гложет жаба за нашу уникальность душевную и сострадание честное да всеобщую, всенародную жалость и всепрощение. Все когда-то уже было. Вот не так давно перечитывал Пушкина А. С.
– О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России…
Куда уже точнее! И ведь неспроста вся эта суета вековая. Ну никак не найдут себе утешенья обиженные народы. Ну, хоть ты что им. Осыпь пряниками – утихнут ненадолго и снова за забор к соседу. Кур считать да зависть взращивать. И сдается и мне и многим – пришло, может быть, время прогнать с лица сонную флегматичную безразличность, осерчать не на шутку и сверкнуть гневом, а для этого забыть семейные обиды, взяться за руки и свернуть всеобщий русский кукиш, свернуть и показать его всей Европе. Да так показать, чтобы и за океаном увидели. А если хорошо вдуматься, то все эти дрязги только жизнь нашу коротят, уравнивают с невежественной бесноватостью диких народов , не накопивших в своей истории добрых учений. В них восстал раб. И теперь , уверовав во власть силы, взращённой на крови, топчут хамством чужие жизненные накопления доброго опыта. И там война и ничего не поделать. Поневоле вспомнишь Платона с его философией. Ведь именно он всегда утверждал, что душа человеческая на три части делится и части эти живут себе порознь. Одна селится в голове – она считается разумной. Вторая считается благородной, волю придает – она себе грудь заняла. А вот третья обязательно селится в желудке – она самая неблагородная. И в каждом народе преобладает одна из них. Конечно же, у греков – разум. У северных варваров – мужество. А у египтян и других – влечение к низкой корысти. Раньше я все посмеивался над такой теорией. А теперь задумался. А ведь есть в его размышлениях крупицы истины. Да и как не быть, коли у него в учениках сам Аристотель ходил. Да и про Хама, отпрыска Ноя, видно, все правда. От его хамового семени все племена африканские. Вот тебе и философия. Вот тебе налицо и этика с эстетикой. Вспомнишь поневоле и Платона-грека и Канта –немца, и Льва Николаевича с его непротивлением злу, и других, обремененных познаниями и собственными теориями.
Надоела политика. Буду о другом думать. Хотя какая уж тут политика – когда пушки год целый переговариваются. Да…. Уж и не сказать сразу, чем все дело кончится. И тут, конечно, не совсем все ясно. Для нас украинские националисты – убийцы и фашисты, сеющие геноцид. А кто же мы, россияне, для них, коренных украинцев? Мы – агрессоры, и захватчики, и, если говорить языком все того же Платона, тираны, то есть незаконно властвующие. И если каждый выдвинет свою точку зрения и хорошенько обоснует, вспомнив вековую историю, то в конце концов каждый окажется прав и останется при своих интересах. Одно плохо – война и кровь младенцев, хамство и нежелание уважать договоренности. И тогда опять ругань, и война, и ненависть в поколениях. А ведь мир, он как ребенок малый, его лелеять да пестовать нужно. Нам, россиянам, свое бы не потерять, а будет возможность – преумножить. Фу ты, привязалась! Я вообще- то чего тут сижу? Ведь мне сегодня кабана добывать. Вот-вот шумное стадо затрещит промороженным сучьем, пробираясь через лесные завалы, и тогда мешкать нельзя. Тогда выцелю алчно , чтобы наверняка, надежно, точно в кабаний бок, и задымится смертельная рана на могучем звере, роняя его на последнюю тропу. Забулькает чревная кровь, рисуя на снегу магический, ритуальный узор. Что-то нерадостно как-то все выходит у меня сегодня. И даже рана, гарантирующая желанный успех, в моих представлениях теперь потеряла охотничью удовлетворенность и высоту удивления честного добытчика. Расплылись контуры моего одержимого охотничьего восторга. Ну, пойдет стадо… А как ему не пойти? Вот тропа. А там, за моей спиной, поле кукурузное. Куда же стаду больше идти? Вот застрелю кабана, увижу его кровь, услышу последние толчки остатков его сил…. И что? Где подвиг? Откуда столько радостного возбужденья и гордости? Нет.. И тут что-то не так… Придумали себе забаву…. Зверя беззащитного бьем… Ну и ночь! Страшная сила в морозе. Разогнал холод всю кажущуюся мягкость света, заставив своей волей гореть даже самые мелкие кристаллы. Звонче стала ночная тишина, на вершине своего сегодняшнего величия. Это спокойствие и сверкающее торжество убаюкивали лес и поляны, укрытые пашни и остатки моего сознания. Совсем растворившись в этом колдовстве , растеряв временные границы, смотрел, ощущал и чувствовал, как дрожит отраженный свет, как мутнеет, укрываясь туманностью Млечный путь, как тонет душа в восторге от познания новой красоты и радости. Мерцающая звездная глубина холодила кожу колким ознобом пугающей непостижимостью величин, неподвластной разуму бесконечностью времени. И что со мной сегодня? Сижу , разделившись на противоречивые части. Одна – воевать желает. Биться против вражеских наветов и чернений. Другая же – мирить и жалеть и призывать к согласию. А третья просто смотреть, дышать и помнить, что «блаженны милостивии, яко тии помилованы будут», «блаженны миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся». Лучше бы в мире пожить, внукам лишний раз порадоваться да вот так тишину послушать.
– Трэк, трэк, трэк.. Уф-ф-ф! Уф-ф-ф!- доносится от лесного края, где глубокая набитая в снегу тропа вьется замысловатой змейкой.
-Ух, ты! Кабаны! Идут ведь! Идут!- кинулась взволнованная кровь по венам, стучится в виски и грудь.- Только погляжу, и все! только погляжу! – обещал я торопливо и себе, и всему, что слышало мои сбивчивые мысли. А стадо вдруг замерло перед поляной, прислушиваясь и решаясь. Смотрит вожак сквозь снежное свечение, гоня прочь извечный страх, перешагивая каждую ночь жизненную черту. Вот – вот сорвется, пережив все сомнения. -Четыре, шесть, семь.. Семь… Семья…- шепчут мои губы, призывая разум к жалости, а руки сами по себе тянут ружье к плечу, – Прости меня, Господи… Ничего мне с собой не поделать…, Такой же я, как все… Такой же слабый и грешный…
-Ах-х-х-х!- хрипло, кашлянул выстрелом в ночь промороженный мой карабин. Чисто битый подсвинок лежал на боку, и заиндевелые кончики густой щетины отсвечивали и совсем не траурно серебрились. – А к чему тут грусть, скорбь или надуманная вина? Вот моя добыча. Это иным кажется все просто. А я тут уже шестую ночь караулю. Добыча моя честная, и потому радость искренняя, от души… Интересно только, от какой ее части?- И я снова вспомнил того самого Платона и его заумную теорию.
Е. Дворянчиков
Загрузка...
