Я вот что думаю: ни одна новая весна на прежние не похожа. А уж кому, как не мне знать и рассуждать о таких вещах? Ведь пожил уже достаточно и потому иной раз кажется , что о веснах мне доподлинно все известно. Ну, или многое… Ведь с нежного возраста встречали скворцов и грачей, да ручейки прудили. Да у нас все мальчишки деревенские были такие. Люблю- то я всего больше зиму. И весну люблю тоже, но заодно со всеми и жду все так же, угадывая с душевным восторгом на краю зимы начало нового жизненного отсчета. И стараюсь не пропустить в суете тот самый миг, когда вдруг, среди утренних мартовских морозцев почувствуется нутром или даже опытным наитием без особых предположений и ожиданий, начало волнующих изменений. Встанешь тогда посреди улицы или где придется и терзаешь себя догадками: отчего переполох в мыслях, почему суета тревожная в сознанье и сердце? Да вот же, вот! Это ведь не галка – грач по- домашнему толчется и хлопочет на обочине дорожной. Вчера не было, а сегодня пожалуйста – выхаживает, раскланивается. Вот тебе раз!
Ну, теперь ждать, не пропустить. Я тогда стараюсь в лес с вечера попасть, и сижу где – ни будь на краю полянки, смотрю, а больше слушаю, кутаясь в меховушку. Смотрю, как сумерки прячут лесные отдельности, выравнивая и размывая в темную однотонность границы деревьев – дубов, берез и осинок. И только народившаяся луна четко гранит неверным светом зубцы их верхушек сказочным гребнем на бледно-сером небосводе. Слушаю полудремные вздохи и шепоты растворяющегося дня и жду. Жду, сам не знаю чего. Вот и теперь угрелся под меховой курткой, и шевелиться не хочется, и думать ни о чем таком конкретном тоже. Хочется определить суть и череду событий уходящей зимы, уловить непраздничные, еле видимые полутона холодного света и наплывающих теней, чтобы потом вспомнить и
украсить новую повесть своей, не взятой взаймы, каймой словесного обрамления. И тогда тому, кто станет читать такую повесть, все покажется былью, и даже все домыслы тоже оживут в этой силе природной достоверности. И не только для этого. Мне самому важно первым догадаться о начале прощальной зимней ночи. Может, это случится сегодня, а может быть, в другой раз. Но я обязательно все прочувствую уже скоро, может быть, к утру, а может, через час. Уже неделю солнце старается перейти на весенний график. Усердно плавит слежавшийся, плотный снег. И вроде бы вот она – лужица, блестит среди нагретых былинок поляны, а чуть вечереет – и морозец сразу всю влагу выпьет, одну корочку и оставит. И так все последнее время. Теперь от снега одни серые куски да заплаты оледенелые остались.
А ведь ждали все паводка небывалого, потому как снега – то и на самом деле накопила зимушка немало. Так всегда: ждешь одного , а выходит совсем иначе. Даже иной раз осерчаешь: Ну, что такое! В полях совсем нет ни луж, ни снежниц. Где гусям остановиться?
Пролетят мимо, и прощай, долгожданная мечта. Всю зимушку готовимся -чучела да профиля ремонтируем, манки-свистелки изобретаем, а тут на тебе – морозы и зима. И ведь марту уже черта подошла! Совсем было угомонившийся ветерок снова пробежался по – над лесом. Пошуршал в вершинках, скользнул по полянам и заскочил ненадолго, пробно, за лесную черту, колыхнув осинки и тоненький подрост.
– Ух ты! -вздрогнули задремавшие ближние к поляне березки. –Баловство…-выдохнули кряжистые дубки. А ветерок тогда шало умчался в подлунную наволочность, осмотрелся, да и позвал себе помощь с востока. Ринулся опять вниз, усиленный и ободревший, навалился на лес короткой атакой, прогоняя покой и дремоту. Зашумела округа, напрягая древесную плоть, затрещала сухим, отжившим ветвяным сбросом. –Баловство…- шепнули уже вековые дубы, скопившие в памяти немыслимую глубину минувших событий. –Ах, так! – совсем осерчал ветер, заменяя озорство гневом. -Вот вам! Рухнул с высоты, раскрыв обьятья, норовя сграбастать весь лесной клочок, да и опрокинуть разом. Зароптали осины и липки, переплелись ветвями в поддержке, затревожились, кланяясь западу. -Вот вам! -гудел
разгневанный ветер, и тысячи его отголосков в устрашение засвистели, гундосо завыли в деревянные изломы и щели. Застонал лес, заохал, скрипуче жалуясь на безумство ветряной мощи. Падают подточенные короедом и тленом старые клены и осины, норовя лечь среди просеки в последнем желании, ломаются живые черемуховые ветки, жалко обвисая на влажной коре, трясутся осинки, ублажая могущество стихии особенными звуками сухой , чудом сохранившейся листвы. -Все было… Все было…- успокаивают чащу дубовые старцы, сбрасывая на мерзлую, рыжую подстилку утраченные веточки и сучья. -Все было… Все повторится…-плывет по лесу их шепот, как древнее заклинание от дерева к дереву, от былинки к былинке. А ветер все силился и тужился, и нервничал, и терзал молодую поросль и старую рухлядь, желая себе в утешение покорности. И только когда порвалась на куски мартовская небесная серость и
половинка луны пытливо выглянула на лес, спящую деревню, речку и все, что за ней рядом и дальше, где хлебные поля отсвечивали оставшимися снежными полосками, стихийный зверь немного стушевался, укоротив гнев в уважении еще большего могущества и силы вечности. Охнула округа в облегчении, а самая близкая звезда, только что прогнавшая туманную пелену, ободряюще подмигнула, задумалась и замерцала потом в особенном ритме, переговариваясь с другими. И вдруг среди этого примирения далеко-далеко, в мерцающей холодной выси, на самом краю моего слуха едва узнаваемо, желанно прокричали гуси. И сразу ушло напряжение, и слабеющий ветер на излете принес в наши края весть: идет весна. И словно объединённая таким важным известием, вся округа зажила в
прежней, ночной гармонии. Поредела темень, привычно загудел филин, а на полянку , похрустывая копытцами о подмороженный снег, вышли косули. Нет зверя грациознее во всем лесу. Столько в нем рационального совершенства и даже утонченности – дух захватывает.
Вот уж одарила природа. Вон стоит козлик, ножкой последний снег гребет, и даже в бледном лунном свечении угадывается удивительная красота линий. Рожки еще ворсистые, выделяются короной на сказочно изящной шее, а сильное тело готово унести, спасти и спрятать в лесу за одно мгновение. Нельзя наглядеться досыта, не вобрать сразу столько совершенной красоты. Все олени прекрасны – а эти, самые маленькие в наших краях, просто неповторимы. Я могу подолгу смотреть, как природная осторожность и дикая пугливость бережет этих зверей. Косули то и дело вздрагивают, прислушиваясь к остаткам лесной тревоги , определяя звериным наитием природу щелчков и всхлипов, готовые умчаться под ветвяные своды и там раствориться. И лишь к концу ночи, когда едва угадывается серое начало утра, начали выходить на просеки, лесные дороги и поляны в относительном спокойствии все звери, чтобы побыть в лесной открытости хоть немного. Бродят косули и остальные олени не спеша, забыв временно тревоги, – там травы сухой попробуют, а там кору с веточки заберут, а то просто стоят, отдыхая от жизненного страха. В такие минуты мне самому становится немного не по себе от собственного тут присутствия, и как хочется не помешать и даже потихоньку убраться. Но я все сижу, вроде как обособленно, но опять же – заодно со всеми, признавая всеобщее родство Божьих тварей, пытаясь в греховном любопытстве снова и снова угадать суть непостижимой для нас идеи Создателя.
Е. Дворянчиков
Загрузка...
